исполнить свой долг до конца. Мы всегда, везде стоим на тех, кто был раньше нас, кто стал песком. Тому, кто забудет об этом и утратит это чувство, лучше вообще не жить — но тот, кто помнит, может принять чужой выбор.

Оставалась только боль. Обычная, живая — и больше, чем я мог удержать. Поэтому я вылил излишек на плече Старика.

Потом я сидел и думал… домам, не только нашему, всем домам приходилось иметь дело со смертью. Дома существовали от начала, от того времени, когда важное и ценное, мир, покой и безопасность можно было взять только усилиями поколений и слишком часто — кровью. Дома помнили, что стоят на костях, слой за слоем, что сами станут костью. Администрация не знала. Не умела. Не родилась еще тогда. Не было в ней нужды, для нее возможности. Мы вышли в пространство, заполнили его — и тогда возникло место для тех, у кого нет Дома, а есть семья. Нет Дома, а есть работа. Они никогда не знали, никогда не умели становиться опорой там, где опоры нет. Опорой не для семьи, не для клана, а для чего-то большего.

Они были неоформленным, аморфным пространством, среди которого стояли Дома, втягивая в себя или отторгая отдельные семьи. Пространством, среди которого стоят деревья сложных структур. Когда наше обитаемое пространство сжалось до одного-единственного мира, они должны были стать такой же структурой для всех внедомовых, и подчиниться тем же законам — каждый разумный это ступень, этаж, слой, на который становится, опирается следующий. Они даже не заметили, в какой момент эта постройка стала слишком кривой, шаткой и опасной. Так и громоздили дело на дело и поступок на поступок, словно дети, складывающие домик из щепок и камешков.

Когда стены домика пошли первыми трещинами, они сначала делали вид, что все в порядке, а потом принялись облегчать конструкцию, выбрасывая и вычеркивая. Не помогло. Но они не поняли. Копали нами новый котлован и рассчитывали похоронить нас в нем, спрятать и забыть. Не хотели стоять на нас, даже на мертвых. Не хотели нас признать. Умри и исчезни. Доказательство ошибки. Не будь.

Анье Тэада, гостья

Там, где я родилась и выросла — море, солнце и ветер, чистая соль, надводные поля, образ памяти, что держит на плаву всегда и везде, — не было ни великих, ни малых Домов. Окраина Круга, такая даль, такая глушь, что никто еще не успел прирастить ее к своим владениям. До Сдвига почти все обитатели были свободными предпринимателями и торговцами, хозяевами некрупных фабрик, разведчиками. Не было Домов и владений, но было достаточно родившихся под сенью Домов, всех двенадцати.

Я рано научилась их… ненавидеть слишком страшное, едкое, ядовитое слово. Я рано научилась их отвергать. Со всей их жестокой философией, доведенной до грани безумия. С их предельно утонченной и все же непонятной эстетикой. Их, способных переломать, размолоть в крошево и вылепить под свои нужды личность ребенка; способных радоваться смерти близкого, если она украшает историю рода тем, как точно вписывается в каноны и представления о должном.

Я слышу рассказ разумного, который по праву свободного выбора принял эти каноны, позволил лепить и измерять себя древней, первобытной, прагматичной и безжалостной меркой. Я не вижу красоты, я слышу боль неслучившегося, увядание личности, втиснутой в утонченное варварство. А он еще раз согревает воду, разливает напиток, и медленная ритмизированная церемония вскипает во мне не водой, а металлом и камнем.

Я слушаю. Я учусь.

Пока еще могу удержать все это.

И пока я стараюсь молчать, не выплескивая вовне ни тени негодования, я ловлю родившееся понимание: там и тогда жестокость Домов была лекарством. Лекарством для общества. Лекарством для моего рассказчика. Отвергать такое трудное лекарство можно было у меня дома. Не у них. Не с теми, лучшие среди которых всерьез говорили «давайте закроем дверь и выживем сами, там уже ничего не спасти» — не с теми, кто всерьез откликался «они виноваты сами, каждый и все вместе, в том, что позволили всему происходить». Говорили — и сказанное ими же не пугало их, не заставляло в ужасе спрашивать себя «кто я?»

У корней моих яд, а противоядие нашлось в руке тех, кто казался мне каннибалом.

Это тоже мои корни.

Раэн Лаи, старший связист опорной базы Проекта

Я уже давно не воспринимал себя как свободного внедомового, того, кто опирается на свою семью и поддерживает Администрацию, когда это выгодно семье, и когда выгодно — Дома. Теперь я чувствовал себя на краю не контакта, не конфликта, а столкновения во всю мощь — вот только сталкиваться было уже не с чем. Через пару декад после взрыва на корабле, — а надо отметить, что этот взрыв вовсе не повлиял на поставки, пересылки и прочую логистику формовки, — снизу выбило засоры и информация забила как гейзер.

Администрации больше не было. Колесо правления провернулось в последний раз и растерло ее в пыль. Неудача при штурме и потерянный корабль, сама бессмысленная акция с нападением на Проект, хроники переговоров, и даже сам факт утечки и сам факт попыток скрыть провал — а также стабильность графика, минимальные жертвы и невесть откуда взятый боевой универсальный корабль с нашей стороны.

Им простили бы все, даже равнодушие к тому, сколько граждан окажется не в той части уравнения, когда пространство перетрет в пыль наш бывший дом. Не простили глупости и неумения.

Колесо прошло по ним и остатки Дома наконец-то взяли власть не через посредников и фигуры влияния, а прямо.

Следующий транспорт привез письмо. Рукописное — по бумаге, кистью, тушью; в плотном коричневатом конверте, тоже из бумаги, с оттиском краски на месте, где сходились части конверта. Мне полагалось по этикету и протоколу передать это в руки получателю, и я самую малость задержался — разглядывая, обнюхивая, ощупывая. Моим подчиненным тоже довелось разглядеть невиданное и, надо понимать, особенно важное на внутреннем наречии Дома послание.

Господину-предку и покровителю, двоюродному прадеду, с просьбой уделить по мере удобства время и место младшему, намеренному во благовремении лично просить мудрости. Переговоры. Победа.

Ответ был получен и передан, и вскоре на нас свалилось… на первый взгляд, делегация. Две или три девятки разумных с весьма высоким статусом в Доме, с достаточно уважаемым опытом в управлении, производстве или преподавании. Они как бы составляли свиту, но демонстрировали такой явный интерес к происходящему, что походили то ли на проверяющих, то ли на новых специалистов. Среди них на полголовы над